Новая глава из моей книги «Русский ад», только что написанная: один день из жизни Иннокентия Михайловича Смоктуновского. Последний день его жизни. Перед смертью. В завтрашнем бумажном выпуске газеты будет целая полоса. С нетерпением жду Ваших отзывов!

С октября прошлого года, после публикации в «МК» глав из романа – эпопеи Андрея Караулова «Русский ад», эта книга выдержала уже несколько изданий и общий тираж «Русского ада» составил – на сегодняшний день – почти 90 тысяч экземпляров.

На публикацию книги пришло 16 международных заявок, книга переводится на английский, немецкий, испанский и сербский языки.

Новая глава из «Русского ада» посвящена Иннокентию Смоктуновскому, и хотя вся книга Караулова основана на реальных событиях, автор предупреждает: «Прошу читателей не относиться к моему роману как к историческому источнику, все события, в нем описанные, полностью придуманы, а совпадение имен, отчеств и фамилий его героев и реальными персонажами русской истории конца XX века – случайная вещь...»
Озвучку он ненавидел. А кто из актеров любит озвучку?

Год прошел, если не два, ты уже плохо помнишь (или совсем не помнишь), что год назад или два года назад было там, на съемках, ведь русское актерство – оно всегда с душой, а там, где душа, там есть самозабвение.

Его нельзя повторить! Великая Полевицкая, играя Катерину в «Грозе», однажды так вошла в роль, что бросилась на берег Волги – топиться!

Насилу остановили: Полевицкая очнулась только на крутоярье, на берегу Ангары, потому что это был Иркутск, а не Калинов Островского, март-месяц и на Ангаре – лед…

Очевидцы говорили (и даже писали в местной газете), что потом Елена Александровна пила водку в компании актеров и весь вечер смеялась над собой: вот ведь, доработалась! Так «вжилась в роль», что потеряла чувство сцены. – Иннокентий Михайлович, кстати, тоже болен этой болезнью: все время перерабатывает. Первоначальный замысел разрастается у него от репетиции к репетиции. Обвал в горах! Ему бы остановиться, отдышаться, а он копает, копает... ему все время кажется – еще немного, еще чуть-чуть и откроется вдруг что-то такое, что будет для всех (и для него самого) потрясением…

Леночка, звукорежиссер «Мосфильма», рисовала, от нечего делать, чертей на монтажном листе. Режиссер Владимир Наумов бросился на проходную – встречать Джигарханяна, а Иннокентий Михайлович даже чуть задремал: дорога на «Мосфильм» его утомила.

Болит сердце, болит; кажется, что кто-то схватил Иннокентия Михайловича за сердце рукой и сжимает его сердце как резиновую грушу. Только что Смоктуновский перенес обширный инфаркт. Врачи говорили, что этот инфаркт у него, похоже, не первый, значит, другие инфаркты он перенес на ногах. – О, Господи! За что муки такие? – Нет, история Полевицкой его не удивила, конечно. В «Царе Федоре» с ним происходило почти то же самое. Разумеется, Иннокентий Михайлович не выскакивал, как сумасшедший, из театра и не искал берег Волги, до этого не доходило, но он часами лежал у себя в гримерке совершенно разбитый, а если б выпил сейчас хоть рюмку водки (как это делал через стенку от него Женька Самойлов), ему было бы, наверняка, еще хуже и еще тревожнее...

Как говорил Перец Маркиш, «вы сами берете себя за руку и ведете себя на казнь...»

Армен – гад, конечно, опять опаздывает, хотя вчера клялся быть на озвучке «как петух по солнцу».

Он, Смоктуновский, глазам своим не поверил, когда в санатории, под Домодедово, где он долечивает сейчас свой инфаркт, вдруг появился Армен.

Санаторий знаменит: здесь в 66-м умерла Ахматова. Накануне Анна Андреевна долго гуляла по парку и вдруг присела на заснеженную скамейку, попросила о помощи...

– Отходились мои ноженьки, – шептала Ахматова...

Скамейка похожа на гроб. С тех пор, говорят, ее ни разу не чинили, ни разу не красили. – Там, в санатории, Армен сразу уселся за его столик, заказал себе ужин и принялся говорить, говорить... Заболтает кого угодно! В этом странном фильме Наумова («Белый праздник», так, кажется, он называется) Армен – его главный и, по сути, единственный, партнер. Иннокентий Михайлович даже решил (он во всем видит подвох), что Наумов специально подослал к нему Армена: знал, конечно, что Иннокентий Михайлович сделает все, чтобы отказаться от озвучки, – какая озвучка, если у него только что был инфаркт? Озвучить может и кто-то другой... в кино не бывает безвыходных ситуаций! Картина и в самом деле какая-то странная, но сейчас все фильмы странные, все сделаны на скорую руку, одной камерой... кино, не похожее на кино! – Куда денешься, приходится сниматься, деньги нужны как никогда...

Он дремал где-то с полчаса, не меньше... – может быть и хорошо, что Армен опаздывает?.. Праздничный сон – до обеда!

Сладкая дрожь приятной волной пробежала по телу. Он заснул? Надо же... – Иннокентий Михайлович потянулся, закряхтел и – открыл глаза.

– Доброе утро, Иннокентий Михайлович, – приветливо сказала Леночка.

– Доброе... – он притворно растворился в улыбке. Иннокентий Михайлович улыбался всем, кто подходил к нему и обращался, но всегда – как бы поверх голов. Леночка сразу понравилась Иннокентию Михайловичу, но он все равно никого к себе не подпускал – на всякий случай.

Рассеянная улыбка поверх чьих-то голов: Иннокентий Михайлович так сроднился с «масочкой» абсолютно блаженного человека, что уже ее не снимал. Она приросла к его лицу. На самом деле, Иннокентий Михайлович улыбался Леночке вполне искренно, как если бы в спальню сейчас вошла бы Соломка, его обожаемая жена. В последнее время Иннокентий Михайлович серьезно увлекся Любой Полищук (и не стеснялся встречать ее после спектаклей в «Эрмитаже»), но это все ничего не значит: актеру как без увлечений?

– Простите, Леночка, я храпел?

Он с интересом, «вопросительно-восклицательно», как он говорил, смотрел на девушку. Да у Наумова неплохой вкус, между прочим: рыжая, худая, с косой, и коса завита на голове как пшеничный колосок...

– Нет. Вы не храпели, а сопели, – сообщила Леночка. И усмехнулась:

– Сладко-сладко!

Он растекся в истоме:

– Сладко?

– Прям... по-детски.

– Знаете, Леночка, улитка... представляете: улитка... спит три года! Как здорово, да? – Иннокентий Михайлович вытянул ноги и разлегся в кресле как на тахте. – Три года спать! Улитка – мой кумир.

– А вы поспите еще,– предложила Леночка. – Армен Борисович будет минут через сорок, не раньше, он звонил.

– Нахал, – зевнул Смоктуновский. – Удивительно, Леночка, вы подумайте, сэр Уинстон Черчилль год из года напивался два раза в день. Ел все, что хотел, даже когда врачи сажали его на диету, и дышал только дымом, потому что не выпускал изо рта сигару.

Он прожил девяносто лет. И знаете... – Иннокентий Михайлович вдруг сделался как заговорщик и перешел на шепот, – ...знаете почему? Сэр Уинстон всегда спал после обеда. Каждый день! Как... улитка. Черчилль очень похож на улитку, правда? Вы... вы не находите?

Даже засыпая, Иннокентий Михайлович засыпал не сразу: думал о чем-то, ворочался, думал, думал...

У него – сверхчувствительность птицы. Ему всегда интересно с самим собой, ведь до конца себя самого он еще не изучил.

– Молодец Черчилль, – да? И никто... – он полушепотом кряхтел так, будто водил пилой по железу, – не имел права его... будить...

Иннокентий Михайлович почти отключился, спал, но все слышал, у сверхчувствительных людей и сон всегда очень чуткий...

...А вот, если бы та «Гроза», антреприза Полевицкой, если бы это был бы не спектакль, а фильм? Съемки фильма? Разве здесь, на озвучке, в этой тупой, изнуряющей студии, где вокруг тебя, только змеиные головы микрофонов, разве здесь – здесь и сейчас – можно повторить тот удивительный актерский взлет?

Полная гибель, между прочим! Всерьез!

Нет... – что угодно можно сыграть и любой «взлет» можно сыграть, «искусство представления» и «искусство переживания» не отделены – наглухо – друг от друга; любой актер в какие-то минуты «представляет», в какие-то – «переживает», но когда роль вдруг так закручивает тебя, что сцена действительно уходит из-под ног... – послушайте, господа режиссеры, такие минуты не повторяются!

Он часто беседовал – про себя – со своими оппонентами. И даже – с врагами... такими, как Михаил Иванович Царев, например: врагами, которых он уважал и, честно говоря, побаивался.

Смоктуновский знал, что он раздражает очень многих и прежде всего – коллег. У него – слабый голос, на сцене его почти не слышно. На репетиции «Царя Федора» актер Евгений Весник, известный хохмач, однажды тоже перешел – в наглую – на шепот.

Режиссер Борис Равенских остановил репетицию:

– Не надо бормотать, Евгений Яковлевич! – попросил он.

– Почему? Ему можно,– Весник небрежно кивнул на Иннокентия Михайловича, – а мне нельзя?!

Малый театр не принял Смоктуновского.

Любовник, которого вот-вот выставят за дверь!..

Так же было и в «Идиоте» у Товстоногов. Актеры как могли над ним издевались, особенно – Полицемайко, «народный СССР»: «Вам вообще ничего не надо играть, это же для вас написано, господи, покажите физиономию – и все, не надо вымучивать ни нас, ни себя...»

Иными словам – вы, коллега, идиот, поэтому идиот у вас точно получится!..

Леночка была как сама любезность.

– Кофе, Иннокентий Михайлович?

– Кофе?

– Сварить?

– О да, конечно... – он опять разулыбался. – Хотя, погодите, что вы! Мне же нельзя!

И он тут же так опечалился, будто услышал сейчас какой-то страшный диагноз. Леночке даже показалось, что Иннокентий Михайлович может дуба дать – так ему хочется кофе. Она с какой-то опаской смотрела на Смоктуновского: коллеги предупреждали ее, что он – немного тюкнутый.

– Скажите, а вы поете? – вдруг спросила Леночка.

– Я?.. – удивился он. – Как ворона.

– Надо же... – смутилась девушка. – А как тогда жить?.. Боярский, говорит, что выживают сейчас только те, кто поет. На корпоративах.

– Значит, я не выживу... – кивнул Иннокентий Михайлович и опять закрыл глаза.

Там, где он, там всегда есть интеллектуальная изощренность. И особая, правда «птичья», если угодно, гипертрофия нервных реакций. Смоктуновский не играет, а как бы просачивается в роль. Все его герои, даже обычные люди, как Колонцев в «Запретной зоне», несводимы к единству обличий. Дело здесь не во «вхождении в роль», как пишут критики, а во вхождении – каждый раз – в мысль, то есть в такое эмоциональное состояние, когда ты, актер, теперь уже правда не ты... совсем-совсем не ты... «другой стал человек», как говорит в «Царе Федоре» князь Василий Иванович Шуйский!

И кто знает, кто объяснит, что происходит с актером, с его психофизикой, с его «подкоркой», наконец, когда актер, как Полевицкая, стоит как бы на пороге «двойного бытия», между жизнью и смертью?

Андрей Александрович Миронов в Риге, на гастролях не доиграл, «Женитьбу Фигаро». Упал прямо в руки графа Альмавивы – Саши Ширвиндта.

Бедный, бедный Андрей! Уйти в 46 лет от аневризмы мозга…

Страшная смерть. Замечательный нейрохирург Эдуард Кандель, который случайно в тот оказался там же, на Рижском взморье, скажет потом: череп Андрея был буквально залит кровью и в этом адском бульоне плавали кусочки его мозга…

Смоктуновский и Миронов вместе работали в «Берегись автомобиля», прелестной картине Рязанова. Он играл Деточкина после «Гамлета» и вдруг подумал, что Миронов, наверное, был бы хороший Гамлет! Просто он не в том театре работал... – ему бы в Питер, к Товстоногову, но у Товстоногова уже были Юрский и Басилашвили, так что вряд ли бы срослось…

На словах:

«Да! Мне известно, что некий вельможа был к ней одно время неравнодушен...»

Фигаро–Миронов стал почему-то пятиться назад, потом прислонился спиной к витому узору беседки, еще раз, уже не совсем членораздельно, попытался сказать те же самые слова. К нему бросился Ширвиндт.

– Голова, Саша... голова… – шептал Миронов...

Вместе с директором театра Ушаковым в «Скорую» юркнула дочь Андрея Александровича – Маша. И когда «Скорая» подлетела к больнице, Миронов, не приходя в сознание, попытался опять договорить те слова из монолога Фигаро, которые он не успел сказать на сцене:

Ее… ее разлюбил, она оказывает… предпочтение мне…

Мозг разорван, мозг! Но актер Андрей Миронов отстраняет собственную смерть:

…она оказывает… предпочтение мне…

Смерть, отойди! Еще четыре слова... и только тогда я умру...

Проклятая озвучка! В самом деле: не умереть бы здесь, в этой студии!.. Армен – блестящий партнер, легкий, может сыграть все, что угодно. Всю улицу. Но внутри себя это совершенно неорганизованный человек. В нем заложена какая-то дурацкая небрежность, отсутствует главный внутренний мотив – центральная «линия жизни», если угодно. Ему не интересно (да и некогда) прикладывать к душам людей барометр, его заводят только те страсти, которые соответствуют его характеру, и этот, небрежный взгляд на людей когда-нибудь точно его подведет, это всегда лишь вопрос времени...

Там, в санатории, Армен действительно говорит с ним только об озвучке. Нет сейчас темы важнее! Фильм Наумова – странный, – доказывал Армен, – кто спорит? Но эпизод, где молоко фонтаном бьет из товарняка – это гениально, просто гениально, поэтому как же без Смоктуновского? То есть, без озвучки? Здесь важна интонация, а Смоктуновский – это и есть интонация! Кроме того, продюсеры платят только «по результату», не возвращать же теперь деньги из-за какого-то там инфаркта... – и т.д. и т.п.

Уболтал, короче. А теперь – исчез. Это нормально? Болит сердце, болит... – да, такое сейчас ощущение, что кто-то держит его сердце в руке – как мышку за хвост. Захочет – подкинет, захочет – отпустит... вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз…

Герой социалистического труда, народный артист СССР, лауреат Ленинской премии Иннокентий Михайлович Смоктуновский был единственным актером в Советском Союзе, кто в 46-м году сам, добровольно попросился в концлагерь, за колючую проволоку.

В товарном вагоне, среди мышей, на соломе, он неделю полз из Красноярска в Норильск. Других поездов в Норильск не было, – туда возили только заключенных. Это был единственный город в СССР, где не было Советской власти, только управление Норильлага во главе с генералом Зверевым.

«Даю настоящую подписку Управлению Норильского комбината и Норильлага МВД в том, что нигде и ни при каких обстоятельствах не буду сообщать какие бы ни было сведения, касающиеся жизни, работ, порядков и размещения лагерей МВД, а также и в том, что не буду вступать с заключенными ни в какие частные или личные отношения... Смоктуновский И.М.»

Он знал: там, в Норильлаге, никто не будет копаться в его биографии. Зачем, если он и так – сам! – приговорил себя к тюремному сроку?

В Норильске этот парень все поменяет, все: анкету, семью, фамилию, национальность, биографию...

Он даже играет – с тех пор – так, будто заплетает следы.

Защелился!

У каждого актера есть свой любимый образ. Обычно – с молодых лет. У Лии Ахеджаковой, например, это коза. В московском ТЮЗе, в какой-то детской сказке, Ахеджакова гениально играла козу. С тех пор она и на экране, и на сцене, немножко... коза. Любимый образ Олега Ефремова – Иван-дурак. Он тоже играл когда-то Ивана-дурака. С тех пор в каждом образе Ефремова присутствует – чуть-чуть – Иван-дурак.

А Смоктуновский – это мышка-норушка! Он ведь как мокрое мыло, он и его герои: схватишь – выскользнет. И он действительно играет сейчас так, будто заплетает следы...

Инстинкт трусости!

«Вы назвали меня гениальным актером. Но почему же тогда мне все так трудно?..»

Это перелом руки заметен сразу. Перелом души – не всегда...

...На «Мосфильме» сейчас как на кладбище. В коридорах почти нет людей, вся индустрия стоит, студии полу-уничтожены, павильоны сдаются, если повезет, под «Утреннюю почту» или «Фабрику грез»...

Сад, заложенный Довженко, вот-вот будет вырублен. Здесь, прямо на берегу Москвы-реки, построят, по слухам, огромный жилой комплекс, какие-то элитные «Ключи»…

Для хапуг.

Советская власть рухнула, «вожжи» – исчезли, и люди сразу стали хапугами. Основной инстинкт? Молодец Чубайс! Задал стране тренд. Стране и людям. Да он и сам, похоже, уже не понимает, что он сейчас делает...

Почему-то Иннокентий Михайлович вдруг вспомнил 70-й год, Андрона Кончаловского и «Дядю Ваню»: озвучка фильма была адовой.

Все, что Смоктуновский видел в студии, на мониторе, все его раздражало: «не так, не то и не туда вообще!» Какой-то «суховей опять обдал сердце тоской»... – жаловался он Ирине Мирошниченко; из всех актрис он любил ее больше всех. Раздражал сейчас даже Бондарчук, хотя Смоктуновский его тайно боготворил. Именно тайно, никто об этом не знал: Иннокентий Михайлович всерьез, «до неприятной истомы», был обижен на Бондарчука аж с 1962-го! Когда холодный и надменный Олег Стриженов, советский Жерар Филипп («Жерар Филиппов», как называли его французы после премьеры «Овода» в Париже), публично выхамил Бондарчука, отказавшись от «Войны и мира», от роли князя Андрея, Бондарчук сразу вызвал Смоктуновского1).

С Бондарчуком, с этим «выскочкой», как говорил Борис Бабочкин, великие не очень-то хотели работать. Тот же Бабочкин, например, отказался от роли старого князя Болконского, живого символа русской аристократии, и его блистательно сыграл Анатолий Кторов. Но Бабочкин, с его умением показать – в одной роли – всю Россию, выглядел бы, пожалуй, более масштабно.

Николаю Симонову он предложил роль графа Ростова. Какой выбор! В точку.

Симонов отказался: очень занят.

Ну а Стриженов и слушать не хотел об Андрее Болконском. Точнее, о Бондарчуке!

Вмешалась Фурцева. Как всегда – грубо. Как всегда – с кулаками. Вызвала Стриженова «на ковер» и кричала, брызгая слюной, что «Войну и мир» снимает «не Бондарчук, а вся страна», что «Война и мир» – «дело государственной важности», что за ходом работы будет наблюдать лично Никита Сергеевич, он «очень любит кино, особенно про войну»...

Но Стриженов – вот характер! – плевать хотел на «государственную важность» и (страшно сказать) даже на Никиту Сергеевича...

Пробы шли несколько дней и были, по общему мнению, «прекрасными», но вот беда: Смоктуновский по росту оказался на голову выше Бондарчука, а он собирался играть Пьера. Тогда Сергей Федорович решил, что прогулки князя Андрея и Пьера Безухова по ночному Петербургу будут смотреться – на экране – «не очень».

Для него, для Бондарчука, «не очень»!

Василий Лановой тоже пробовался на Андрея. И он тоже был выше по росту!

«Фурцева приказала взять Тихонова», – развел руками Бондарчук.

Приказала? Или он... просто обманул?

Бог весть!

Смоктуновский просил отдать ему роль Пьера, ради Пьера он хотел отказаться от «Гамлета», ибо сценарий Козинцева был, по его оценке, «чудовищным».

Бондарчук не отдал. Эгоизм? Еще бы! – Но здесь, в «Дяде Ване», в этом настоящем русском доме, чудесно выстроенном Кончаловским, где за печкой живут сверчки, где с утра кипит самовар, а из открытых дверей с просмоленными косяками вдруг снопом врывается солнце... – в «Дяде Ване» Бондарчук был удивительным Астровым. То есть все, абсолютно все, понимали (все, кроме Смоктуновского), что до такого Чехова еще сто лет в мире никто не дотянется – ни Питер Штайн, ни Питер Брук!..

А «Царь Федор»? Что Иннокентий Михайлович устроил на генеральной репетиции?

«Я призывал немедленно закрыть все это безобразие, списать за счет творческой требовательности к пьесе...»

Три года ежедневных репетиций! И Равенских, между прочим, работал только с ним, хотя на роль царя Федора был заявлен еще один замечательный артист – Виталий Доронин. – В итоге Иннокентий Михайлович так устал, что ничего уже не видел перед собой. Только бубнил в рукав, что Равенских не сумел «набрести на нужное», что «Царь Федор» с «внедрением его в форму музыкальной сюиты» превратился в «сплошное безобразие», поэтому спектакль надо «немедленно закрыть», списать «за счет творческой требовательности к пьесе...»

Он правда переработал. Перелом души! Еще раз: перелом руки заметен сразу. Прелом души – не всегда...

Год назад Смоктуновский вдруг признается журналистам: тогда, в 46-м, когда ему был всего 21 год, он вцепился в Норильск, «как собака в мерзлую кость». Здесь, на Заводской улице, в деревянном доме-общежитии на восемь актерских семей, живут «ссыльные морды»: актеры Георгий Жженов, Эда Урусова с мужем, Константин Никаноров, Всеволод Лукьянов, Николай Рытьков...

И он, Смоктуновский – «вольняшка».

«Ссыльные морды» – 80 тысяч. Они – вроде как «полноправное» местное население. Заключенных – 250 тысяч.

«Вольняшка» среди актеров один: Смоктуновский.

– Когда-нибудь, Римма, приедет «воронок» и меня – увезут... – повторяет он (почти как заклятие?) Римме Быковой, своей первой жене...

Увезут? За что? Какая тайна преследует – всю жизнь – этого человека?

Деревня, где родился Смоктуновский, находилась черте где: 120 километров от Томска, к северу, там, где заканчивается Новосибирская область. Он родился 28 марта 1925-го, а летом 1929-го, в разгар коллективизации Миха Смоктунович, его отец, перевез жену Анну и детей в Красноярск.

У Смоктуновичей были: лошадь, две коровы, десять овец и две свиньи.

Все это – забрали и поздравили: вы теперь колхозники! – Нет уж, к черту колхозы, на Руси никогда не было колхозов, – семья Смоктуновичей бежала в Томск, но там, в Томске, был слишком большой наплыв крестьян, бежавших, как и они, от «подлюки-коллективизации»: крестьян хватали прямо на улицах и тут же распихивали по тюрьмам.

Говоря о человеке, который подсказал ему Мышкина, Смоктуновский скажет Алле Демидовой: «Он был в лагерях 17 лет. А князь Мышкин 24 года жил в горах...»

Князь Христос...

Почему там, в вагоне поезда, Мышкин-Смоктуновский не просто сжался, а как бы – вдруг – сложил сам себя в комочек? Холодно? Не только! Просто он сейчас, он сам – как ворованный воздух. И в Питер его Мышкин едет как на собственное кладбище. Чтобы умереть! Или – сойти с ума. Почему до Мышкина, до БДТ, то есть до тридцати с лишним лет, у Смоктуновского нет ни одной значительной работы? Ведь он – внимание! – сыграл уже более 150 ролей! Или... как актер, Смоктуновский растет – внутри себя – только из страха? Из своего собственного страха? Из своей тайны?

– Слыхали новость, Иннокентий Михайлович? – спросит у Смоктуновского режиссер Саша Прошкин, садясь в мосфильмовскую «Волгу». – Сегодня убили Зою Федорову...

Об этом с утра говорил весь город.

Смоктуновский медленно поднял в машине стекло. Потом обернулся:

– Запомните, Александр. Я – следующий!

В 1932-м, когда в Красноярске начнется голод, сравнимый в масштабах только с голодомором на Украине, родители Смоктуновского, Миха и Анна, выгонят Кешутку и Володю на улицу. С родителями останется только маленький Аркаша, а эти двое... ну что ж, пусть живут как хотят, воровством прокормятся, иначе не выживешь. А если помрут – значит, помрут, вон сейчас сколько детей погибает...

Надежда Петровна, сестра отца, сжалилась над ребятишками, покрыла родную «жидовню», Миху и Анну, матом и забрала мальчишек к себе.

Баба Надя жила в Красноярске в районе старого базара и Кешутка целыми днями бродил здесь, за этим забором среди лошадей, повозок и людей, надеясь хоть что-то выпросить или что-то стащить...

В голод кто подает? Он все время хотел есть. Высокий, невероятно худой, ноги – как два колоска, а физиономия – толстая-толстая, просто какой-то монстр с рисунков Дали.

Кешутка воровал. Однажды его поймали и здорово поколотили. Он запомнил только, что от мужика, догнавшего его «одним прыжком», воняло самогоном, а рожа у него была как «неразорвавшийся снаряд».

Домой Кешутка доплелся сам, тихо улегся на сундук у печки, он всегда спал на сундуке, а Володька – на полу... «на земле», как он говорил... и ночью Кешутке стало совсем худо. Особенно с глазами.

Надежда Петровна так и не решилась вызывать врача: мальчишки жили у нее на птичьих правах, и хотя их участковый был в общем-то нормальный мужик, местный, а мало ли что? Кто знает, как бы еще все обернулось...

Болезнь глаз будет мучить Иннокентия Михайлович Смоктуновского всю его жизнь...

Приказ № 18

15 февраля 1947 по Второму Заполярному драматическому театру

В связи с тем, что по смете на 1947 г. хлебная надбавка включается в основной оклад, установить с 1-го января 1947 г. Следующие ставки

...№23. Смоктуновский, актер – 450 руб.

Через три месяца, 26 мая, новая бумага:

Приказ № 80

<...>Тарифицировать т. Смоктуновского И.М. как актера второй категории второй группы, установив ему с 1.05.47 ставку 600 руб. в м-ц.

Основание: приказ Крайискусство, № 71 от 10.05.47 г.

(Из архивов Норильского драматического театра.)

Он – актер «второго плана» и играет черте кого: Рекало в «За тех, кто в море», Костя в «Чужом ребенке», Виктор в «Машеньке»: 15–17 премьер в год.

Чертово море – штормовой котел,

Бурь и туманов бездонная бочка,

Штурман, зри в оба, куда б ты ни шел, –

Чуть зазеваешься... точка!

Это Рекало, его дебют. Никакого успеха! Смоктуновский что есть, что нет. Не актер, а какая-то невнятица, любая мысль – наизнанку! Ни школы, ни опыта, – да и откуда ей взяться, школе-то, если там, в Красноярске, где он начинал как актер, его держали только «на выходах»?

А театр пустует. Хорошо если в зале 30-35 человек. Зимой актеры играют исключительно по «зонам». У женщин дают «Евгению Гранде» с Воронцовой–Евгенией и Жженовым–Шарлем, в мужских лагерях идут «Дядя Ваня» (отрывки), комедия «Золотое дно» некоего Слободкина, тоже ссыльного, где Смоктуновский играет фашиста фон Биттена, кретина и засранца (у «фона» были проблемы с желудком), «Последние» Горького...

«Начальник зоны на Владимирке слыхал, наверное, что актерам полагается дарить цветы, – рассказывал Жженов. – Вышли мы на поклоны, а на сцену выскакивает девушка с большими розами, скрученными из газет. Я растрогался, привез их в нашу «общагу», кинул на стол, а из газет вывалился миллион клопов...»

Нет, – а где Армен-то? Где, черт возьми! Вчера, за ужином, он очень смешно рассказывал: Театр Маяковского привез в Бухарест «Разгром». На премьеру пришел Чаушеску, и спектакль ему очень понравился. Чаушеску поднялся на сцену, пожал актерами руки, потом обнял Джигарханяна, сыгравшего комотряда Левинсона:

– Да, товарищ артист! Трудно нам, командирам...

С утра пораньше Армен бросился в город: какие-то люди из Еревана собираются открыть в Москве армянский Торговый дом и ищут сейчас любые подступы к мэру. Кобзон их отшил, вот они, видно, и «закрутили» Армена... – или он просто в пробке стоит? Хотя нынче суббота, какие в субботу пробки?..

Журналист, в интервью: «Что было главное в трактовке Гамлета, Иннокентий Михайлович?»

Смоктуновский: «В «Гамлете»? Даже когда невозможно оставаться человеком, невозможно не остаться им...»

– Вы читали «Гамлета», Леночка? – вдруг спросил Иннокентий Михайлович, не поднимая головы. – Я вот только что подумал... Гамлет, он же единственный герой Шекспира, кто мог бы, наверное, написать все его сонеты... Так ведь? Вы читали сонеты?

– Я фильм смотрела... – вспомнила Леночка.

– Фильм? – оживился он. – И как?

Сейчас он окончательно проснулся.

– Скучно, Иннокентий Михайлович.

– Скучно?.. Надо же... – разочарованно протянул он. – А я думал, жизнь там взахлеб...

– Но это же сказка, Иннокентий Михайлович!

– Сказка?

– Конечно! Гамлет – он же принц!

– А принцы, – растерялся он, – только в сказках бывают?

– А где еще? И на лебедях женятся!

– На ком, простите? – не расслышал он.

– На лебедях.

– Ах, на лебедях...

– Хотя лебеди, я считаю, это просто большие гуси, – оживилась Леночка. – Там еще великан какой-то по подземелью шастал.

– По подземелью?!

– По катакомбам. Это ж, блин, хэллоуин! Я вот недавно «Вий» смотрела. Из этой же серии. Но там хоть гробы летают, это прикольно! Не «звездные войны», конечно, но смешно. А тут даже хайпа нет.

– Кого нет?..

– Хайпа.

Смоктуновский выглядел очень растерянно.

– Ах, хайпа...

– Ну да.

– Простите, а это что такое – «хайп»?

Слово «хайп» он выговорил так, будто во рту у него сидит болотная жаба.

– Сейчас другое время, Иннокентий Михайлович, – объяснила Леночка. – У нас все конкретно, понимаете? И в сказки никто больше не верит. Все сказки закончились вместе с Горбачевым! Сейчас любая девушка актуально знает: если Золушка все-таки выйдет замуж за принца, то лепестки роз, которыми он осыпет ее комнату, в полночь превратятся в его грязные, вонючие носки. Поэтому на розы никто внимание актуально не обращает. И говорить со мной надо сейчас на моем языке. Я другого не понимаю! И если Золушка не заколотила на балу до полуночи, значит она – просто дура и ей на балах делать нечего, – вот о чем надо фильмы снимать! Тогда их может быть будут смотреть!

– Но она же не проститутка... – хотел напомнить Иннокентий Михайлович, но Леночка ту же его перебила:

– А заколотить – это не проституция... как же вы не понимаете? Это шанс. И шанс может не повториться!..

Иннокентий Михайлович вздохнул, перевернулся набок и снова закрыл глаза. У них все конкретно, надо же! Он почему-то вспомнил сейчас, как Станиславский предложил однажды своим актерам задание:

– Горит ваш банк. Действуйте!

Кто-то бросился за водой, кто-то рвал на себе волосы, кто-то тащил воображаемую лестницу и лишь один Василий Иванович Качалов даже не шелохнулся.

– Василий Иванович! – не выдержал Станиславский. – Отчего вы не участвуете?

– Я участвую, – удивился Качалов. – Просто мои деньги – в другом банке!..

...Почему на сцене и на экране Смоктуновский всегда какой-то несуразный? У него ведь даже Ленин – несуразный (хотя он «душой и сердцем», по его словам, «погрузился в Ленина, в его неподъемные глубины»). Это коллега Смоктуновского, актер Олег Иванович Борисов блистательно хулиганил в четвертой, заключительной, серии «Краха инженера Гарина», когда Петр Петрович Гарин, гениальный инженер, превратился в маньяка: в нем вдруг замелькали родные ленинские черты.

– Пропала жизнь! – кричал дядя Ваня–Смоктуновский в смертной тоске.

Это не Ленин кричал, это кричал Иван Петрович Войницкий, но если бы так – вдруг – крикнул Ленин, никто бы не удивился: облезлый барин!

Говорят, снимать Смоктуновского в роли Ленина запретил лично Филипп Ермаш, руководитель советского кинематографа. – Или все дело в такой особенности Смоктуновского, как текучесть сознания? Его сознание не имеет устойчивых свойств. Какие-то мысли, идеи, находки появляются у Смоктуновского лишь от спектакля к спектаклю; его работа на сцене или на съемочной площадке целиком и полностью зависит от того, как он сейчас себя чувствует, как он спал минувшей ночью, какое у него настроение... – да от всего!

– Пропала жизнь…

Состояние, близкое к клинической смерти. У Ивана Петровича Войницкого? Нет, у самого Смоктуновского!

Тогда, на озвучке «Дяди Вани» было 12 дублей. Лето, жара, дышать в студии нечем, а у Смоктуновского – никак! Не идет роль, просто не идет... и все тут...

– Пропала жизнь…

Фальшиво!

Фальшивая монета.

Сказать, что актеры устали, это вообще ничего не сказать. Пот со всех катился градом, а Бондарчуку вызывали «Скорую»: он всегда выглядел старше своих лет, а здесь, в этой студии, казался просто стариком.

На двенадцатом дублей Кончаловский сломался.

– Снято! – пробормотал он. – Все, товарищи, спасибо…

Ира Мирошниченко вздохнула:

– На дачу! Теперь на дачу! Какое счастье, Господи…

И вдруг Смоктуновский взмолился:

– А можно еще раз? А?.. – он растерянно оглядывал каждого. – Пожалуйста!.. Авторский!

Андрон вздохнул:

– Друзья! Иннокентий Михайлович – гений, я не в силах ему отказать!

Тринадцатый дубль оказался шедевром: язвительный, с ядом, с острым укором самому себе. И при этом отчаянно-тихий:

– Пропала жизнь...

Нет, как твердо эта девушка сказала, вы подумайте: у нас все конкретно, – рассуждал он. – А Гамлет? «Быть или не быть?». Куда ж ему, правда, к «новым русским», – у них все конкретно! Недавно Соломка рассказывала: ее подруга, учительница младших классов, прочитала деткам «Кот в сапогах». И одна девочка тут же спросила: а почему, если браться делили кота, мельницу и другое имущество, при этом не было нотариуса?

А еще Смоктуновский умеет мстить.

«В издательстве «Известий» я таскал матрицы за рабочих, просто работал за них, а рабочие давали мне рубль двадцать на кашу и суп. В Москве я показывался в семи театрах. Мне посоветовали пойти в Театр Красной Армии, где главным режиссером был Андрей Попов, но он даже не пришел на мой просмотр, а поручил его двум режиссерам – Тункелю и Канцелю. Я поиграл со своими друзьями Риммой и Леней Марковыми, – один из режиссеров скучно курил трубку, другой, засыпая, смотрел на меня, потом кто-то сказал: «Неинтересно, вяло, мы с этим боремся в нашем театре».

Ровно через год я сыграл князя Мышкина в БДТ и вся Москва, театральная и нетеатральная, ко мне захаживала. Пришел и этот – не то Тункель, не то Канцель, и позволил себе меня не узнать: «Откуда вы такой?» Я отвечаю: «А помните, мы играли у вас: Леня Марков, Римма Маркова, я».

И – удар. Его положили на диван в моей грим-уборной (на нем умер когда-то Александр Блок, он БДТ был завлитом), вызвали врача, сделали укол. И когда этот человек пришел в себя, я не удержался: «Ну что? Вспомнили?»2

Ладно бы «пришедший» был идиот: если идиот вершит судьбами людей, судить его, в конце концов, должен, наверное, не только Господь. Но «пришедший» – это Владимир Канцель, автор легендарного «Учителя танцев» с Зельдиным в роли Альдемаро.

Да разве Владимир Семенович Канцель сделал только «Учителя»?

Смоктуновский никогда не признается, что у него нет большого желания навестить свою Татьяновку, съездить в Красноярск, тем более – в Норильск, в его «alma mater», так сказать, он никогда не скажет, что ему, на самом деле, претит играть мужиков, среди которых он вырос... – это тоже его тайна!

«У каждого человека есть поляна детства... Человек маленький, а на поляне он сам по себе, он ощущает себя. У нас под Красноярском была такая поляна загадочная, с голосами неведомых птиц, с извилистой рекой... С одной стороны поляны – огромная гора, на которой было кладбище, с другой стороны – такая же гора, на которой стоял белоснежный прекрасный храм...»3*

Национальная идея Соединенных Штатов Америки, образ страны: «сияющий храм на вершине холма».

Правда, похоже?

Кстати, в одном из поздних интервью, Смоктуновский об этой же (?)поляне скажет уже совсем по-другому: «Наш дом стоял на горе, а опустишься с горы по торфяным ухабам – и попадаешь на огромную поляну с болотом, с краю которой текла вонючая грязная речка Кача... Вечерами на этой поляне, когда в болоте квакают лягушки, наступает такая прохлада, что создается впечатление, будто ты оказываешься в другой цивилизации...»

И здесь же: «Не случайно у Бергмана есть «Земляничная поляна». Я был удивлен, узнав, что про поляну как-то говорил Эйзенштейн. И совсем поразился, когда вдруг Феллини сказал, что у каждого человека должна быть своя поляна, иначе детства нет, иначе человек не вырастает...»

Пройдут годы, Смоктуновский напишет книгу воспоминаний о своей жизни, прежде всего – о своем детстве, что-то выщипнет из тех лет... и вдруг вырвется, прорвется (от отчаяния, да?) этот вопрос: а было ли у него оно, это самое детство?!

Книгу мемуаров Смоктуновский перепишет четыре раза. Зачем? Как зачем?! Здесь, на бумаге, он создает свое новое детство. Да хоть бы час пожить бы ему в этом мире! Пусть и задним числом!

Косноязычие его рождения – это как болезнь. Рана, которая никогда не затянется: в Татьяновке, он знает, шепчутся, что Анна Акимовна – его приемная мать, а это значит, что Кешутку бросали дважды...

Смотрите, это – непостижимо! У Смоктуновского вырывается, наконец, правда о войне, о его войне:

«После того как нас, молодых, неопытных сержантов... отправили в Сибирь на пополнение гвардейской дивизии, нас... только что подошедших к фронту, жестоко и нагло расстреляли в упор с каких-то «фоккевульфов».

После этой первой встречи с фашистами, видя некоторых своих товарищей уже мертвыми, я стал мучительно тосковать, потерял сон, при виде пищи меня рвало, единственно, что я мог, – это пить, пить только. И это продолжалось долго, дней 8–9... У двух других началась эпилепсия, и их колотило так, что я по сравнению с ними был просто спокойный, мудрый мальчик...»

И тут же, через строчку, – опять образ «чистой красоты», изъян «излишнего одухотворения»:

«С дороги мы разбежались в сухую желтую пшеницу: пересидеть воздушную тревогу. Уложив свое отделение, я мог позволить себе «погулять»... по пшенице, как на лугу... О, это было счастье! Это была жизнь. Причем жизнь столь полная, что ее не могли остановить никакие фашисты, что бы они там себе ни думали со своими «Дойч юбер аллес»...

– Сержант, хорошо?..

– О – очень.

– А фриц-то вон он – летит.

– Плевать мне на него, чего он летит! Полетает, да и свалится...

Я встал из этой пшеницы прозревшим и воскресшим человеком...»

Ну кто, кто его заставляет, – а? То он блюет, извините, от страха, а то вдруг (пока кто-то из бойцов бьется в эпилепсии, припадает к родной земле, чтобы напиться ее соками, и бесстрашно вырастает среди поля…

Стоп: а это не Серго ли Закариадзе в фильме «Отец солдата»? Когда его старик, отец солдата, вдруг берет автомат и встает – в полный рост – перед фашистскими танками?

А прошлое? Родственники? Разве детям Иннокентия Михайловича, Филиппу и Маше, понравится, что их прапрадед, егерь в Беловежской пуще, убил – для каких-то шляхтичей – зубра, и был сослан за это преступление в Сибирь?

И вот уже его прадеда ссылают в Татьяновку за участие – внимание! – в польском восстании 1863 года! А сам Кеша Смоктунович уже не правнук польского еврея, а поляк, не Смоктунович, а Смоктуновский (потом, при Брежневе – белорус), хотя в 1863-м его прадед встречает в Татьяновке свой третий – в Сибири – Новый год и женится здесь, небывалый случай, на дочери урядника, который присматривает за ним по долгу службы...

«Кеша очень много врал, – вспоминала княгиня Эда Юрьевна Урусова, сидевшая в тюрьмах, потом – в ссылке с конца 30-х годов. – А мы, актеры, не понимали: зачем?»

Там же, на «днепровском плацдарме», младший сержант Иннокентий Смоктунович попал, по его словам, в плен. И был ранен.

Нет. Ранен он не был.

По одной версии, он бежал, когда колонна пленных солдат и офицеров Советской Армии шла по дорогам Хмельницкой области: «Я спрятался под мост, пережидая день, и вдруг увидел, как прямо на меня идет немецкий офицер, дежуривший на мосту. Но перед тем как глазами наткнуться на беглого пленника, он неожиданно поскользнулся и упал. А когда встал, то, отряхиваясь, прошел мимо и лишь потом снова стал смотреть по сторонам...»

Ночью боец Смоктунович бросился, как он говорит, в бега. «Я выведывал крестьян, где побольше лесов и болот, где меньше шоссейных и железных дорог, и шел туда...» Так он добрался до села Сохуженцы Изяславского района, где «его, обессиленного, теряющего сознание, подобрала сердобольная женщина, дотащила до хаты, спрятала в подполье». Когда младший сержант немножко пришел в себя и окреп от парного молока и целебных трав, та же женщина свела его в подпольный штаб ближайшего партизанского отряда. Ему помогли перейти линию фронта, а оттуда переправили в регулярную часть...»

Прямо кино, ей-богу: партизаны отправляют... – как?.. 18-летнего парня через линию фронта? В действующую армию?

Видимо, в руки СМЕРШа, – да?

После перестройки, уже при Ельцине, вдруг появляется другая версия. «К линии фронта я не шел, – признается Смоктуновский, – это миф, «ложь во спасение», еще недавно неизбежная в публикациях на военную тему».

Оказывается, прятался он в поселке Дмитровка, то есть – теперь уже – в Житомирской области. «Там был пришлый человек, сапожник, заросший густой бородой и совсем не говоривший по-русски. Однажды он зашел к нам поужинать. Я случайно вышел во двор и увидел, как к нашей хате подъехало несколько повозок, а в них – люди с винтовками. Я понял, что они приехали за мной, и притаился за сугробом. К ним вышел мой бородач... Оказалось, что он говорит по-русски не хуже меня, а в придачу является заместителем командира партизанского отряда по политчасти. Когда «гости» уехали, я вошел в дом и сказал: «А я знаю, кто ты такой...» Договорить не успел – он бросился на меня, смял, схватил за горло: «Если пискнешь – придушу на месте!» Потом, добавляет Смоктуновский, мы подружились и я попал в партизанский отряд.

В другом интервью – новая версия. Дословно: «я был в плену у немцев, бежал из лагеря военнопленных, пошел в партизаны. Я воевал в партизанах, потом меня хотели перебросить с частями Красной армии в тыл, но решили, что не следует этого делать, а лучше послать в штрафные роты в наказание за пребывание в плену. Нам приказали брать город Ковель, просто брать, без артиллерии, без подготовки, без танков, без самолетов...»

Так что, он и в штрафбате побывал? Тогда зачем же Норильск? Зачем было прятаться? Кто объяснит?

Смоктуновский всех готов запутать, всех абсолютно, он – как князь Василий в «Войне и мире»: плохо помнит, когда, кому, и, главное, что он говорил. – Проблема не в том, конечно, был он в плену или не был, и в какую сторону от линии фронта он на самом деле бежал. Не все люди могут быть героями, а Смоктуновский (по своей внутренней органике) вообще не воин.

«Пример тут для меня, – пишет он, – Леонардо да Винчи, который, изображая битвы, писал и победителей, и побежденных, с бледными, трясущимися, испуганными лицами...»

1. Фамилия: Смоктуновский, имя: Иннокентий, отечество: Михайлович.

2. Пол: муж.

3. Год рождения: 1925.

4. Место рождения: Ново-Сибирская область, г. Томск.

5. Национальность: поляк.

…16. Членом какого профсоюза состоит и с какого года: добычи золота и платины – 1947.

17. Образование: восемь классов.

...26. Участвовал в партизанском движении и подпольной работ: в партизанском движении и подпольной работе не участвовал.

...29. Были ли в плену (где, когда, при каких обстоятельствах попал, как и когда освободился из плена: в плену не был.

В другом документе, в анкете, вопрос: не изменял ли он фамилию?

Его рука: «фамилию не менял»

Фамилию не менял, национальность – поляк, в плену не был, в партизанском движении не участвовал.

«Какой плен?.. – удивлялся Жженов. – Немцы что, ослепли? Кто бы оставил в живых еврея с соответствующей, извините, операцией? В том самом месте, куда они лезли, с биноклем, прежде всего, – а?!»

В 48-м, по путевке ВТО, Смоктуновский приехал в Москву – «повышать квалификацию».

Александра Александровна Яблочкина, председатель театрального общества, сердечно заботилась о провинциальных актерах. Если кто-то просил Александру Александровну о помощи, и эти письма не успевали припрятать от Александры Александровны помощники, она тут же отправляла нуждающимся деньги из своей зарплаты!

Смоктуновский не хотел ехать, хотя в Москве он никогда не был, но старая княгиня Урусова (она действительно княгиня, за это и сидела) напугала Кешутку до смерти, объяснив, что «Москве нельзя отказывать», это будет «себе дороже»!

В глубине души Урусова надеялась, конечно, что Кеша в Норильск не вернется. Зимой 48-го у него началась цинга, он потерял почти все зубы... – сколько же можно над собой издеваться?.. Зачем?!

...Вдруг оказалось, что Москва – сердечный город. Куратор из ВТО выдал им, бригаде молодых артистов «с северов», контрамарки, и они дружно отправились в Художественный театр, на «Дядю Ваню».

Ивана Петровича Войницкого играл в этот вечер Борис Добронравов.

Нечеловеческое искусство! Добронравов поднимался на такие высоты, что врачи (и не только врачи) предрекали ему скорую смерть.

Он умрет в 53 года. Прямо на сцене.

От паралича сердца.

Из МХАТа Смоктуновский вышел на полусогнутых ногах! Он не помнил, как добрел до Тверского бульвара, потом долго-долго сидел на лавочке, смотрел на звездное небо, приходил в себя, а очнулся лишь в ту минуту, когда на него косо посмотрел милицейский патруль...

Зачем он в Москве? Добронравов, вот актер! А он? Разве он актер?!

Через неделю Смоктуновский вернется в Норильск, уволится из театра и уйдет в Шахтстрой – на «мерзлотную станцию».

Должность – помощник начальника по АХЧ.

Иными словами – дворник. Был актер, стал – дворник.

Дворник и сторож.

Будущий Гамлет сидит у печки-буржуйки, кидает в огонь кизяк и не понимает, где бы ему раздобыть дрова...

Он пьет. Всегда один, перед сном. Все дворники пьют! А спать валится тут же, в кочегарке, на лавку.

В шесть утра – снова за лопату. Господи, как он ненавидит снег! За ночь станцию заносило так, что к утру оставалось только окно под крышей.

Добронравов – вот кто актер! А он – не актер, не актер, не актер...

В новогоднюю ночь, 31 декабря 1950-го, Кеша попытается закончить свою жизнь самоубийством. Приедет в Норильск, к друзьям, напьется и...

Его спасет Георгий Степанович Жженов. Бросится к нему, схватит его за ноги... а он уже болтался в веревке... и вытащит из петли...

Кеша попросит водки. Жженов нальет ему четверть стакана и улыбнется:

– Пить-то бросай...

Не актер, не актер, не актер...

Небольшой шрам от веревки останется у Смоктуновского навсегда.

– У него же глаза Мышкина, – закричит Товстоногов, увидев Смоктуновского в фильме «Солдаты». – Кто он?! Найдите! Где Сирота? Роза, ты здесь? Найди этого парня! И делай с ним «Идиот»!..

Смоктуновский встал, нащупал в кармане валидол и медленно пошел к выходу.

– Вам плохо? – испугалась Леночка.

– Мне всегда плохо, если кто-то опаздывает, – промямлил он, закрывая за собой дверь. И вдруг обернулся:

– А «Гамлет», деточка, это все-таки не сказка...